Одинокие сердца из детских домов

Рассказ про жизнь детей из детских домов, интернатов

«Сироте-сиротинке и небо — с овчинку»… Так жалостливо приговаривали в старину, глядя на сирот. Их жизнь — охи и вздохи окружающих, скудная помощь в вечно нищих интернатах, пустой и холодный мир раннего одиночества.

Голоса ласковые, но чужие… «Настенька, вылезай! Ну, чего ты боишься?» Она ещё глубже забивается в спасительную темень под кроватью. Она вспоминает, как за ней сегодня приехали чужие дядя и тётя, как пьяно кричала и ругалась мама, как её, Настю, повезли куда-то на машине. А её Дружок лаял и рычал изо всех сил. Её привезли в большое чужое здание, полное каких-то детей и взрослых. Она больше никогда не увидит свой дом, не заснёт, прижавшись к тёплому и мохнатому боку Дружка! И она зажмуривается и жалобно, тихонько, совсем по-щенячьи скулит от тоски и страха…
«Нет, давайте-ка пока оставим её! — со вздохом говорит старенький священник, отец Александр, и выпрямляется. — Татьяна Ивановна, вы идите, там вас к ужину ребята ждут. А ты, Мариночка, посиди пока тут — может, Настя всё-таки выглянет». Марина кивает и опускается на корточки перед кроватью, под которой сидит трехлетняя кроха. Мать-алкоголичка на днях ударила её сковородкой по голове — за то, что малышка громко плакала. Случайно увидевший это сосед по общей кухне влепил женщине пощёчину и вызвал милицию…
Марина заглядывает под кровать: Настя забилась в самый угол, затаив от ужаса дыхание. И Марина вспоминает,
как много лет назад сама перешагнула порог этого детского дома…

Холодный дом «оловянных солдатиков»

Её звали Гиренко, а сокращённо — Гиря. В их детском доме всех детей звали по фамилиям: а что делать, если Ир, Вов и Марин у них было по несколько? «Гиренко, ты сегодня дежурная по столовой!», «Михеев, ты куда пошёл? Стань в строй немедленно!», «Ты снова не сделала домашнее задание? Чучарова, я к тебе обращаюсь!» Нет, воспитательницы не были злыми или противными — просто так им было легче «наводить дисциплину». А они все до ужаса завидовали сестренкам-двойняшкам Васильевым: их звали «Васильева Оля» и «Васильева Таня»! Имя… Непозволительная роскошь.
Она дружила с Чучей, Михой, Жориком и Витьком. Вместе играли в футбол, делали уроки, отбивались от старших ребят, когда те отбирали у них жвачки или конфеты из благотворительных посылок. Вместе, случалось, подворовывали печенье с лотков, когда их строем вели куда-нибудь на экскурсию.

Она, Гиря, попала в детдом вроде бы «на время»: мама давно умерла, папа женился на тете Вале, у которой своих было двое, и как-то для нее места в их доме не нашлось.
Чуча — Наташа Чучарова — попала к ним «с вокзала»: с пяти лет бабушка-цыганка отправляла её каждый день петь по электричкам. Чуча пела хорошо, ей всегда подавали, и вечером, когда к бабке приходили гости, ей давали целый батон и пол палки вареной колбасы. Она ела от пуза, как она хвасталась ребятам. А «запивачкой» было пиво — от него приятно кружилась голова, хотелось спать и становилось тепло. Чуча не хотела в детдом. Но как-то после вечерних «разборок» бабка угодила на полгода в больницу, и Наташу сдала в детдом сердобольная соседка.
Миха-Михеев «загремел» к ним после того, как его папка сел в очередной раз за то, что по пьяни раскурочил ларёк со жвачками. С тех пор прошло уже два года, а Миха с гордостью всем рассказывал, что папка за ним обязательно приедет, причём очень скоро, и в доказательство демонстрировал две слипшиеся в серо-бурый комок жвачки — из того самого памятного ларька.
Как по настояшему звали Жорика, не знал никто. А так окрестили его детдомовские нянечки — уж больно много он ел, когда его, завшивевшего и отощавшего до невозможности, привез к ним участковый милиционер, добыв из канализационного люка. Рядом валялись какие-то тряпки и полиэтиленовый мешок с остатками клея. Кто он и откуда, Жорик сказать не смог.
Витек единственный среди них был счастлив от того, что попал в их детдом. Когда его мамка подалась на заработки за рубеж, а бабушка умерла, в их квартире появилась какая-то дальняя родственница. Вскоре Витек полностью ощутил, что значит быть «лишним ртом». А когда в его дневнике появились первые «неуды», а тётку вызвали в школу за разбитое им окно, она, недолго думая, отправила его… на экспертизу в психин-тернат. Там он случайно услышал, как
тётка настойчиво просит «определить его как дауна в специнтернат». От страха он сбежал из дому и неделю ночевал по подворотням. Но его нашли, вернули в психинтернат и начали пичкать какими-то таблетками, от которых у него кружилась голова и все время хотелось спать. Спас его счастливый случай: к ним направили молодого психиатра, который, побеседовав с ним и заставив сделать все необходимые анализы, выписал его с анализом «абсолютно здоров, психическое состояние в норме». Правда, к тому времени квартира была непонятным образом продана, а теткин след простыл. Так Витек попал на «государственное обеспечение».
Жилось им в детдоме, в общем, неплохо. Вечно затурканные «воспиталки» не придирались, кормили неплохо. А по праздникам к ним иногда приходили какие-то тёти и дяди. Младшие группы читали им стихи и пели песенки, директор прочувственно жал им руки, а старшие переминались с ноги на ногу, поглядывая на привезённые гостями коробки и пакеты. Когда все это наконец заканчивалось, часть коробок куда-то уносили воспитатели, а остальные открывали прямо в зале. Если не хлопать ушами, можно было схватить горсть конфет, печенья или большущий банан. Правда, потом в коридоре это добро могли отобрать старшие,
но тут уж все зависело от тебя… Все они в «дом оловянных солдатиков» попали по-разному, общим у них было только одно — ощущение полного, почти космического одиночества.

«Не верь, не бойся, не проси…»

О том, что она — не Гиря, а Марина, Мариночка, Мариша, она узнала от матушки Полины, жены священника, которая приходила к ним по воскресеньям, читала сказки малышам, учила девчонок заплетать косички и находила для каждого ласковое слово. То, что делала это немолодая, усталая женщина, поначалу казалось Марине непонятным: какие косички, зачем они? Но мелькали дни, недели, и как-то теплее становилось на душе, когда субботним вечером они мотыльками слетались на тихий голос матушки Полины.
Нет, Марина не винила своих «воспиталок»: они делали все, чтобы дети были одеты-обуты-накормлены и с грехом пополам одолели премудрости школьной науки. Но именно от старенького отца Александра Марина впервые услыхала странные слова: «Блаженны нищие духом…» В семье священника было принято строгое и уважительное отношение к ним, наивно-хитрым, беззащитным, ожесточённым от одиночества и ненужности «оловянным солдатикам”. Они учили ребят рассчитывать на свои силы, а не выклянчивать подачки у «добреньких и богатеньких». Они настойчиво повторяли им, «интернатским придуркам»: «Вы — такие же, как все, и только от вас самих зависит ваш дальнейший жизненный путь». Полгода матушка Полина занималась с Мариной математикой и украинским — и вот сегодня она, Марина Гиренко, учится в педагогическом институте в одной группе с насмешливыми киевлянками. Она сдаёт сессии на «отлично», ей легко даётся учёба, но… По-прежнему мир делится для нее на «своих», интернатских, и «чужих», домашних… «Свои” жёсткие и недоверчивые, как волчата. А «чужие” — плаксивые, капризные и незаслуженно владеющие множеством вкусных и красивых вещей. И она до сих пор не любит их и не верит в то, что они могут полюбить её. Почему? Где, как и когда в её жизни пролегла эта невидимая граница?

Когда она спрашивает об этом старенького священника, он только вздыхает: «Знаешь, вы, сегодняшние сироты, жёстче и проще классических «сироток». В послевоенные годы много было ребят, потерявших родителей во время войны. Они помнили их любовь и заботу, тепло родного дома, они бережно хранили в памяти воспоминания об отцах-героях и самых лучших в мире мамах. А вы, сегодняшние, часто боитесь своих матерей, которые кричат на вас в пьяном или наркотическом бреду, которые вас не ждали и не любят. У вас нет времени — для вас существует только зыбкое «сейчас». Вы не привыкли быть любимыми, и поэтому как же вам трудно любить самим! Любить — это значит верить и жалеть: до боли сердечной, до страха потерять этого человека».
И Марина теряется: до сих пор ей казалось, что любить — это дарить подарки, кормить вкусными вещами и водить в кино и кафе. А если сердце болит… Что ж тут хорошего? Отец Александр внимательно смотрит в её растерянное лицо и тихонько вздыхает…

«За стеклом»: шоу продолжается…

Жизнь в интернате напоминает шоу «За стеклом»: вроде бы всё, как и в обычной жизни, но… Вот вся их компания взволнованно получает аттестаты зрелости, вот директор торжественно вручает им документы на жилье: кто-то возвращается на сохранившуюся за ним жилплощадь, кто-то становится обладателем койко-места в общежитии, а кому-то дарят ключи пусть от крохотной, но собственной квартирки… Взволнованные лица воспитателей и выпускников, букеты цветов, напутствия и пожелания успехов во всем…

Свой первый день взрослой жизни Марина помнит во всех деталях. В крохотной комнатушке отселенческого фонда она просидела до вечера, вздрагивая каждый раз, когда на лестнице слышались чьи-то шаги. Тишина давила на сердце и стучала в висках. А в детдоме ужин, ребята на стол накрывают… В ответ на эту мысль в животе заурчало. Она встала с кровати, зажала в кулаке кошелёк с деньгами и вышла в магазин.
Залитый ярким светом супермаркет показался ей чем-то фантастическим — столько всего! Он?, вспомнила, что обычно на ужин была вермишель, и начала рассматривать пачки. Ага, вот вермишель! Ещё она возьмёт масла, пачку печенья и чай в пакетиках. И Марина принялась в который раз пересчитывать
свои скудные финансы: до стипендии оставалось больше двух недель, а в кошельке было ровно сорок рублей. С непривычки она долго рассчитывалась у кассы, сгорая от стыда под насмешливыми взглядами продавщиц.
Из всего хозяйства у Марины был электрический чайник, кофейный сервиз на шесть персон — подарок на день рождения — и ложка. Она задумчиво посмотрела на вермишель, вздохнула и, набравшись духу, позвонила в дверь напротив. Ей открыла толстая тётка в засаленном байковом халате. «Тебе чего?» — недружелюбно буркнула она. — «Можно у вас кастрюльку одолжить?» — робко попросила Марина. — «Чего? — удивилась тётка. — Ладно, бери! Только смотри, чтоб вернула! Привыкли все на халяву, детдомовские. Квартиру вон захапала, другим, может, нужнее было…»
Недослушав соседкино ворчанье, Марина мышью шмыгнула к себе.
Дома она высыпала в кастрюлю всю пачку вермишели, аккуратно залила её водой, поставила на огонь и приготовилась ждать… Она усмехнулась: в первый день самостоятельной жизни, вылив в унитаз белесое разварившееся месиво, она легла спать голодной…
…Всхлипывания из-под кровати прекратились. «Настя, Настенька!» — тихо позвала Марина. «Что, под кровать забилась? — добродушно спросила проходившая мимо с ведром и тряпкой нянечка. — Давай, я её тихонько шваброй подтолкну, глядишь, и вылезет!» — «Не надо!» — испугалась Марина. — «Ну, как знаешь! — обиженно пожала плечами нянечка. — И чего ты с ней церемонишься? Не привыкли они к такому, по жёстче с ними надо!» И, вздохнув, отправилась дальше. А на Марину снова нахлынули воспоминания…

Встреча друзей и крик одиночества

Мало-помалу она привыкала к самостоятельной жизни. Привыкла покупать продукты и одежду, не пугаясь насмешливых взглядов продавщиц и подозрительных — охранников. Научилась отлично варить пельмени и заваривать чай. Перестала бояться шумных улиц и собственного одиночества. Подрабатывала воспитательницей в собственном интернате, да и в институте стали появляться первые подружки.

Под Новый год к ней в гости заявился Витек. Они сидели на кухне, он с удивлением смотрел, как ловко Марина варит пельмени, и рассказывал последние новости: «Чуча из училища сбежала: там зарплату швеям уже полгода не платят. Чуча пошла к директрисе, спрашивает, на что же ей жить. А та, зараза, говорит, что тут нормальным людям денег нет зарплату выплатить, а ещё всяким цыганкам детдомовским плати! В общем, пошла она на рынок продавцом. Проработала неделю, а потом хозяин говорит: «Будешь в две смены работать: днём в палатке, вечером со мной». Она сначала не поняла, ну, он быстро растолковал. Она ему по роже вмазала и ушла. Так он за эти две недели ей фиг заплатил! А из общаги её выперли. В общем, вернулась к своей бабке, сейчас снова по электричкам побирается с ребёнком каким-то.
А про Миху слышала? Папаня его разыскал-таки! Квартиру они продали, сейчас вместе с каким-то другом живут и бухают по чёрному. За квартиру целых три тысячи баксов получили, представляешь, какие бабки?! Я к нему пару раз заходил, так он вообще никакой, не просыхает. А Жорик, не поверишь, в люди вышел. Помнишь, он с железяками любил возиться? Так вот, болтался он как-то по городу и набрел на автомастерскую. Слово за слово — и его взяли! Зарплату платят, правда, там с дисциплиной строго: заказ нужно в срок сдать. С девчонкой познакомился, только боится ей сказать, что он — детдомовский.

А я — почти артист! Шучу: просто устроился в драмтеатр рабочим сцены. Зарплата крохотная, зато все спектакли смотрю! Хочешь, и тебя проведу на любой? Нет, правда, проведу! А ты, я слышал, в пединституте учишься? А ещё в нашем детдоме работаешь, правда? Слушай, ты так ловко по хозяйству все делаешь!” Витек восхищённо покрутил головой. «Марин, а давай поженимся?» — неожиданно выпалил он. Марина удивлённо вскинула на него глаза. «Ты мне всегда нравилась!» — заявил он. И тихо добавил: «Знаешь, я просто не могу один в квартире быть. В детдоме, бывало, хоть минуту одному побыть — и то счастье! А сейчас меня эта пустота вокруг просто душит. И потом, меня все время какие-то типы по вечерам в подъезде встречают. Сначала выпить приглашали, а теперь прямо говорят: продавай, мол, квартиру, а то хуже будет. А так мы бы вдвоём были…» Он как-то потерянно глянул на нее и опустил голову. И впервые в жизни у Марины сжалось сердце. Она подошла к нему и, вздохнув, молча погладила по низко опущенной стриженой голове…
… Витек пропал через четыре месяца. Когда Марина отправилась к нему домой, дверь квартиры ей открыл какой-то хмурый парень, при взгляде на которого ей стало не по себе. На её расспросы он с кривой ухмылкой заявил, что Виктор, мол, уехал в Россию к родственникам и что адреса не оставил. И, глядя на нее в упор, веско посоветовал тут его больше не искать…
Марина шла домой по ярко освещённым нарядным улицам столицы, глотала слезы и снова отчётливо понимала: мир по-прежнему разделен на «своих» и «чужих».

А она, одинокая и растерянная, стоит на перепутье…

…За окном совсем стемнело. Из-под кровати снова послышались всхлипывания. Марина прислушалась: Настя плакала тихо и безнадёжно, совсем по-взрослому. Марина порылась в карманах куртки: талончик на трамвай, два рубля и кучка мелочи, ключи, носовой платок, полусъеденный шоколадный батончик. Она вытащила его и осторожно положила на пол прямо перед кроватью. Всхлипывания прекратились. Она затаила дыхание: из-под покрывала на нее недоверчиво смотрели запухшие от слёз карие вишенки детских глаз. Марина попыталась улыбнуться. Не сводя с нее настороженного взгляда, Настя протянула к шоколадке замурзанную ручонку. Медленно и осторожно Марина протянула навстречу ей свою руку…